Миссис де Уинтер - Страница 19

Я гуляла более часа, то по тропинке, то просто по полю, и поначалу сожалела, что Максим не пошел со мной; я хотела, чтобы он все это видел, втайне надеясь, что он снова влюбится в этот живописный пейзаж, в Англию и не сможет побороть искушения остаться здесь. Я представила себе, как он останавливается то здесь, то там, на косогоре, возле ворот, от которых открывался вид на рощу, и, повернувшись ко мне, говорит: "Конечно же, мы должны вернуться домой. Теперь я понял, как скучаю по Англии, я не в силах возвращаться за границу, мы должны остаться здесь и никогда отсюда не уезжать, ни под каким предлогом".

А я подбадриваю его словами о том, что все будет хорошо, что никто нас не побеспокоит, что прошлое никогда больше не поднимет голову. И потом, даже если как-то напомнит о себе...

"Максим, с чем бы мы ни столкнулись, мы встретим это вместе".

Строя фантазии, я поймала себя на том, что у меня даже губы двигаются в воображаемом диалоге, и улыбнулась, вспомнив об этой старой своей привычке.

Когда-то, в школьные годы, я любила мечтать подобным образом, однако в последнее время, в условиях новой реальности, я предавалась подобным мечтам весьма Редко, поскольку была занята тем, что взрослела, ухаживала за Максимом, опекала его, будучи его единственным компаньоном, училась тому, как обуздывать память и не позволять воспоминаниям брать верх.

И лишь в затаенных, глубоко скрываемых мыслях о доме я давала волю своей фантазии, совершала воображаемые прогулки по зимним, заснеженным холмам, по живому ковру из цветов, я могла услышать над собой пение жаворонка, где-то невдалеке услыхать лай лисицы, а ночью - заполошные крики чаек.

И вот, направляясь к буковой роще на противоположном склоне, вытянув руку, чтобы дотронуться до живой изгороди из боярышника и шиповника, я дала полную свободу своему воображению, представив, что мы совершаем подобные прогулки ежедневно, а впереди нас бегут собаки... а может быть - почему бы и нет? - даже мальчишки.

Я обмениваюсь малозначащими репликами с Максимом о том, какой ущерб причинил последний ураган, или о том, как хорошо созревают зерновые, скоро ли кончится засуха, будет ли снег на Рождество; он идет на один-два шага впереди, как это делает обычно, указывая то на одно, то на другое, останавливаясь, чтобы вынуть колючку из лапы собаки, порой оборачиваясь, чтобы улыбнуться мне счастливой и непринужденной улыбкой. Мы будем близки, как были и раньше, будем зависеть друг от друга, как это сложилось в годы нашего изгнания, и в то же время мы не будем сдавлены замкнутым пространством, в нашу жизнь снова войдут другие люди, новые друзья, дети, мы возьмем лучшее из двух миров, будем выходить на солнечный свет, исчезнет необходимость всегда и всюду прятаться и таиться.

Так я мечтала, фантазировала, строила планы и плела венки надежд, идя по высокой траве, затем по тропинке, которая привела меня, как я поняла, к тыльной стороне серой каменной церкви, где вчера прощались с Беатрис. Я остановилась. Церковный двор был обнесен высокой стеной, впереди виднелась калитка. Внутри двора видны были старые могилы со стершимися и позеленевшими от мха надписями, а с того места, где я стояла я могла видеть свежий холмик - могилу Беатрис, с еще не осевшим дерном, заваленную яркими венками и цветами.

Несколько мгновений я стояла, опираясь о калитку. Поблизости никого не было, но вдруг среди ветвей остролиста запел дрозд, взял всего лишь несколько нот, затем с шумом вылетел, почувствовав мое присутствие, и полетел над травой, тревожно предупреждая сородичей об опасности. После этого снова все смолкло, я ощутила покой и умиротворение; и еще печаль и тоску по Беатрис. Я представила ее себе и подумала, как было бы хорошо снова ее увидеть, прикинула, о чем мы могли бы поговорить; моя печаль в этом спокойном месте была не мучительной, а скорее трогательной. Я вспомнила беднягу Джайлса, вспомнила, как он отчаянно рыдал минувшей ночью, неутешного бессловесного Джайлса, осиротевшего и внезапно постаревшего, и задумалась, каким образом Беатрис управлялась с ним, какие слова находила, чтобы расшевелить его.

Оглядываясь назад, я вижу себя стоящей у калитки, под лучами утреннего солнца, которое разогнало остатки тумана и так пригревало мне лицо, будто дело было летом, а не в середине октября. Я как бы смотрю на себя со стороны, словно моя жизнь состоит из отдельных фотографий с моим изображением, а между ними нет ничего, кроме серого фона. Ибо в эти моменты я была спокойной, была довольной, была, полагаю, счастливой. Мне даже понравилось, что я одна, я быстро приняла как данность, что Максим еще не готов совершать прогулки по окрестностям и чувствовать себя свободно, и сказала себе, что это еще впереди, он еще придет к этому, если я не буду слишком резко его подталкивать. Я была совершенно в этом уверена.

Итак, я наслаждалась собственной компанией, днем, местами, по которым столько времени тосковала, моя печаль по поводу смерти Беатрис была приглушенной, меланхоличной, осенней и не могла испортить или заглушить мою радость, да я и не считала, что ее следует заглушать. Впервые я испытывала не чувство стыда или вины, а, напротив, удовлетворение от уверенности в себе.

Мне захотелось пройти на кладбище и постоять у могилы, тихо, в одиночестве, подумать с любовью и благодарностью о Беатрис; гораздо сподручнее это сделать сегодня, а не во время похорон, когда тебя окружает так много людей, все давят на тебя и все похожи на черных ворон.

Я проскользнула в калитку, закрыла ее за собой и вышла по траве к тропке. Беатрис, думала я, дорогая, славная Беатрис. Мне с трудом удалось ее представить, это место было слишком торжественным, слишком тихим для нее. Я гораздо яснее и четче видела ее в поле, представляла ее в движении и никогда - в состоянии покоя.